Остановка третья. Под грузом лёгкости необыкновенной.
Постоянно находясь в различных компаниях, автор этих строк считал себя человеком повышенной коммуникабельности. Естественно, что в светских сообществах качество это воспринималось как однозначно положительное. Можно было поддержать в разговоре практически любую тему, если надо - с умным видом промолчать, в ином случае – наоборот, закидать собеседника аргументами. Иногда - развернуть оппонента в «нужное» русло, порой – разлиться мысью по древу под знаком безграничной душевности. Всё это давалось легко, и порождало чувство собственной полезности, для окружающих, наполняло неким куражом: «Какой же я всё-таки красавчик!».
В храме та лёгкость, с которой преодолевал барьеры в общении, сама стала серьёзным барьером в обретении мало-мальской способности сосредоточиться во время службы.
Практически все мои друзья и знакомые, которые хотя бы раз бывали, в храме подмечали: сконцентрироваться на словах молитвы, которую произносят ли во время Литургии священник или дьякон, поёт ли хор, очень тяжело. Всегда посещают мысли, не имеющие никакого отношения к спасению души. Некоторые приятели пытались обвинять в этом тех, кто молитвы произносит – мол, невнятно говорят, надо над дикцией поработать, над «формой», в которой люди в рясах доносят «содержание» до людей. Раньше я зачастую едко высмеивал такие замечания, что даже приводило несколько раз к конфликтам и обидам.
Особенно запомнилась история, которая случилась со мной года три-четыре назад. Во время одного из «диспутов» в «высшем свете», один подкованный аналитик, мне говорил: «Не правильно служат попы, и других учат неправильно. Нараспев гласные буквы растягивают, согласные «проглатывают» - смысла слов не понимаешь. При этом призывают, чтобы прихожане вникали в молитвы, проникались их сутью. Как же это, позвольте узнать, сделать, если половина «материала» мимо ушей проскакивает из-за нежелания священников правильно говорить?».
Помню, мой «ответ Чемберлену» занял не менее десяти минут. В нём была масса пунктов – от того, что «в чужой монастырь со своим уставом лезть негоже», до того, что «воспитанный человек обязан подготовиться, так сказать, информационно, прежде чем идти в Церковь». И все контраргументы легли в тему: видел по реакции собеседника, что попадали доводы в «точку», и чувство полемического превосходства постепенно залило меня до краёв. Здесь необходимо заметить, что в то время я ещё относился к «захожанам», а не прихожанам – храм, если и посещал, то раз в два-три месяца. Спустя два дня после описанной выше дискуссии, я до него дошёл-таки. И входил на порог храма с чувством варвара, принёсшего вождю трофеи: «Ты видел как я его («аналитика») уделал? Встречай воина, пришёл отчитаться».
Гордо встав на правой стороне храма, я стал благодарить Бога, что подарил мне превосходство над собеседником, который в кругу наших общих друзей считался человеком, который в споре мог заткнуть за пояс любого: «Со мной цепочка умозаключений у него не сложилась – славно-то как! За это перекреститься надо. И за то ещё, что спор-то был на тему духовную. В ней кто прав, тот и сильней любых борцов и мудрецов – о молитве говорили, разговоре с Богом. Спасибо Тебе, что показал, какой я сильный!».
«А может я - избранный?, - «карнавал» в моём мозгу продолжался. - Как же я сразу до этого не додумался не додумался! Значит, мне следует и дальше обличать «заблудших». Именно так, заблудших! Но на это силы нужны, знания – подойду-ка я к иконе Богородицы, приложусь, чтоб укрепила меня в нелёгком деле». И подошёл бы, да, слава Богу, не дошёл. Перехватила меня буквально за руку женщина, которая мне показалась страшно строгой, чуть ли не злой: «Молодой человек, Евангелие читают, а вы по храму гуляете».
В этом месте стоит вспомнить знаменитую немую сцену из известного произведения Николая Васильевича Гоголя. Только действующих лиц было всего одно – автор этих строк, который застыл на месте, как вкопанный. Женщина заволновалась даже от моего остолбенения, но, ничего не сказав, отошла в сторонку.
А меня буквально окатило ледяной водой. Как в сказке, все завалы мракобесия расчистились, и предстала картина, невыносимая для любого эгоиста. В центре её стоял совершенно растерянный я, который сгорал от стыда и был жестоко обманут… самим собой! Все ощущения своей «полемической победы», её «полезности выглядели уже какой-то чудовищной «подставой». Доводы, которые принесли мне успех в споре в «аналитиком» теперь выстроились против меня. Ты сам, красочно объясняя это в споре, пришёл в Церковь не подготовленным – не знаешь ни слова молитв, ни значений тех или иных действий во время службы. Ты говоришь другим о «монастырском уставе», а сам в него со своим «лезешь»: когда Евангелие читают, слушать надо, а не к иконам прикладываться. Сознание буквально кололи все те мысли, которые только что из меня выскакивали: про моё призвание «обличать заблудших», про мою «избранность». Было такое ощущение, будто в то время, когда эти умозаключения лезли из головы, я стоял и громко, на весь храм матерился. С чем пришёл к Богу? С чувством бахвальства, желанием покрасоваться перед Ним, поиграть мускулами, а в итоге показал лишь гнойные запущенные раны, свою глупость и недалёкость. От этого моему тщеславию было так горько, что хотелось вместе с ним провалиться куда-нибудь сей же час.
Желаю хоть как-то исправить ситуацию, я стал вслушиваться в слова молитв. Но сосредоточения на них хватало на полминуты от силы. Безнадёжно удаляясь от молитв, мысль упорно соскакивала с одного объекта на другой, безнадёжно удаляясь от храма. Представлялась она мне в виде взъерошенного человека с глазами навыкате, который по чужой прихоти вынужден носится со скоростью света из одного конца города в другой, нигде не задерживаясь более десяти-двадцати секунд. Останавливали и возвращали в храм этого бедолагу лишь возгласы диакона «Господи помилуй!».
Кое-как прочитав вместе со всеми «Символ веры», потом «Отче наш», я чувствовал себя к концу службы совершенно обессиленным. Здесь мне и припомнилась та легкость в общении, которую я долгое время беспечно возводил на пьедестал. Аукнулась она неспособностью к восприятию главной в жизни любого православного человека науки – умения настроиться на молитву. Сбросить всех «прилипал» в виде праздных рассуждений о знакомых, предстоящем обеде, работе и тд и тп, которые отнимали внутренние силы для концентрации на жизненно нужном, необходимом для тебя деле. Все фантазии были явно не к месту, но противостоять им представлялось каторжным трудом. И каторжным он был потому, что гуляние по волнам сюжетов во время многолетних споров, разговоров, дискуссий вошло в крепкую привычку, которая стала наказанием за беспечность и празднословие.
Когда понурый, внутренне измочаленный я выходил из храма, меня кто-то тронул за руку. Это была та самая женщина, замечание которой стало началом моего прозрения: «Простите меня». И я, который считал себя эмоционально устойчивым, готов был расплакаться в голос. Потому, вопреки всем нормам этикета, ретировался, ничего не ответив. Тогда я постеснялся, а может и побоялся слишком непривычного для себя желания - поблагодарить за то, что помогла открыть глаза. До сих пор жалею о том, что не сделал этого – больше той женщины я не видел.
Настоятель Храма Девяти Мучеников Кизических протоиерей Антоний Серов в своих проповедях не раз приводит характеристику, которой «наградил» Николай Гоголь своего героя Хлестакова – человек лёгкости ума необыкновенной. Когда в очередной раз полёт фантазии, суеты или логики уводит меня от молитвы, возникает перед глазами образ гоголевского персонажа. Ассоциировать себя с ним никак не хочется. Однако приходится признавать: именно хлестаковская «лёгкость» и беспечность, время от времени оживая внутри меня, является силой, которая пытается увести от молитвы.
Спаси Господи!
